– С тетей все порядке, дядя Лазарь. Она с детьми решила провести бархатный сезон на юге… – ради безопасности Фаина Яковлевна сначала отправлялась в Брянск, в купейном вагоне:
– В купе вы будете одна, – Аня вручила женщине билеты, – с малышами так удобнее. В Брянске у вас пересадка, два часа, в Киеве вас встретят. Туда вы тоже едете в купе… – Фаина Яковлевна смутилась:
– Неудобно, вы тратите свою стипендию… – Надя отозвалась:
– Вы сами говорите, что это мицва. В конце концов, вас приютили и в синагоге… – сестры быстро собрали немногие вещи Фаины и детей. Исаак получил свою кошелку, с игрушками, азбукой и прописями на иврите. Аня обняла мальчика:
– Когда мы в следующий раз увидимся… – она поцеловала мягкую щеку ребенка, – ты будешь бойко писать… – Исаак поморгал голубыми глазками:
– Папа приедет к нам в Киев… – Надя уверенно ответила: «Обязательно, милый». В Киеве Фаине Яковлевне обещали снять комнату в еврейской семье:
– Деньги мы пришлем, – напомнила женщине Аня, – только скажите нам адрес, когда устроитесь. И мы позвоним, сообщим, что с Лазарем Абрамовичем происходит… – по словам новоиспеченного дяди Павла, пока с ним происходило только разгадывание кроссвордов:
– Выглядит он хорошо, – обнадежил подросток Фаину Яковлевну, – все весточки от него я вам перешлю… – реб Лейзер горевал, что маэстро Авербах не остановил машину. Вслух он этого говорить не мог. Они с Павлом шептались, сидя на больничной, обитой клеенкой скамейке:
– Я ему сказал то же самое, что и Фаине Яковлевне, – вспомнил подросток, – пусть маэстро хоть трижды еврей, но гастроли для него важнее… – Павел удивлялся, что после войны, партизанского отряда, уничтожения евреев и десятки, проведенной на зоне строгого режима, Лазарь Абрамович не потерял веры в людей:
– Он мне цитировал Талмуд, – подумал Павел, – в месте, где нет людей, оставайся человеком… – еще стоя на ступенях, он сгрыз миндальное печенье от Фаины Яковлевны:
– В Киеве ее тоже берут на кухню в синагоге. Завтра мы идем на кладбище к маме, потом едем на вокзал… – кухня у них дома была некошерной. Пока Павлу предстояло почти каждый день заглядывать в синагогу за провизией для Лазаря Абрамовича. Раввина на Патриаршие пруды звать было опасно, но Аня хотела сама откошеровать кухню:
– Спрошу на Горке, как это делается и разберусь, – твердо сказала сестра, – ты учишься, тебе не с руки каждый день ездить сначала на Маросейку, а потом на Загородный. Лучше, если мы с Надей начнем готовить… – прошлая экспертиза Лазаря Абрамовича заняла полгода. Павел предполагал, что и на этот раз Бергер не отделается неделей в больнице:
– Ничего, – бодро сказал себе юноша, – дорога в Кащенко занимает не так много времени… – Павел сверился с часами:
– Сегодня в училище вечерний класс, домой я вернуться не успею. Есть я не хочу… – Фаина Яковлевна накормила его куриной лапшой с клецками, – но кофе я бы выпил. Здесь, кстати, рядом Лубянка. У них в буфете варят импортный кофе, а не подают напиток «Здоровье» из желудей и цикория… – Павел ничего не сказал сестрам о незнакомце, навестившем Марьину Рощу:
– Он комитетская шестерка… – Павел пошел к Маросейке, – и думать о нем не хочется. В любом случае, пусть милиция хоть полы снимает в домике, они ничего не найдут…
Остановившись на тротуаре, Павел хлопнул себя по лбу:
– Здесь рядом костел. Кофе подождет… – он выкинул окурок, – это единственный католический храм в Москве. Надо заглянуть, посмотреть на картины, на статуи… – Павел решительно зашагал к Лубянке.
Над лесом взошла бледная луна. Черное небо наискосок прорезала сияющая полоса Млечного Пути:
– Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы… – Наум Исаакович пыхнул сигаретой, – теперь мне разрешат свидание с моими Левиными. Я, как говорится, на коне… – звезды отражались в запыленном крыле невидного опеля послевоенных времен. Эйтингон намеревался добиться полной правдоподобности несчастного случая:
– «Волги» в столице редки, а грузовиком не обеспечишь аккуратный удар… – он хотел, чтобы Чертополоха сразу опознали:
– Когда все случится, – объяснил Наум Исаакович Шелепину по телефону, – сюда явится делегация с Набережной, с фальшивыми документами. Мы их не тронем… – он рассмеялся, – но, разумеется, сфотографируем. Таким образом у нас появится досье на тамошних работников… – несмотря на все усилия Эйтингона, Чертополох не выдал главного:
– Мы не знаем, что это за М… – Наум Исаакович равнодушно следил за суетой у бетонной ограды, – он не сказал, с кем встречался в Нескучном Саду. Он сдал Пеньковского и нескольких других предателей, но не признался, кому он приносил кофе… – Эйтингон вспомнил задыхающийся, заикающийся голос:
– «Г»… – он недовольно отшвырнул окурок, – от одной буквы, как от «М», толка мало… – охранники хлопотали, пытаясь удержать Чертополоха на ногах:
– Стоять он не может, у него кости переломаны, – усмехнулся Эйтингон, – при автомобильных авариях такое часто случается… – средство Кардозо, введенное британцу, подействовало, но Науму Исааковичу мало было одного Пеньковского:
– Если бы мы ограничились только фармакологией, он бы впал в шок и закончил инфарктом. Пришлось тряхнуть стариной, засучить рукава… – молодежи Эйтингон в таких делах не доверял:
– Если только Саше. Невеста теперь и носа не высунет с Софийской набережной. Впрочем, она и раньше не выбиралась в город. Она не оперативный работник, а аналитик… – о леди Августе Кроу Чертополох тоже рассказал, однако девушка мало интересовала Эйтингона:
– Мы и так знаем, что она прикрывает визит Моцарта и Викинга. Или все-таки есть другой агент… – «Г» мог оказаться Генриком, но в это Наум Исаакович верил мало:
– Надо поднять папки, посмотреть, не проходила ли буква у Стэнли, – решил он, – нельзя оставлять дела незаконченными… – услышав о работе Пеньковского на западные державы, комсомольский вождь хотел немедленно разбудить начальника ГРУ, Серова:
– Избач подождет… – Наум Исаакович пошел к стене, – я объяснил Шелепину, что незачем пороть горячку. Мы поставим Шелепина под наблюдение, никуда он не сбежит. Мы проследим за его связями, убьем двух птиц одним камнем… – Эйтингон с удовлетворением думал о предстоящей отставке и опале избача:
– Но Серова не лишат квартиры или персональной дачи. Тем более, его не арестуют… – он вдохнул кислый запах испражнений и грязи, – ему дадут синекуру и будут доставлять кремлевский паек. Меня же в любой момент могут загнать куда-нибудь за Полярный Круг. Я заключенный, пусть и особого режима… – Эйтингон не хотел испытывать судьбу:
– Главное, чтобы меня оставили в Москве до конца срока. Я не попрошу новых фотографий девочек и Павла. Если я буду здесь, я попытаюсь их найти, и чем быстрее я это сделаю, тем лучше… – Наум Исаакович боялся за детей:
– Комитет мог сделать с ними что угодно. Их могли отправить на опыты, использовать для своих целей, как покойную Иванову или Странницу. Надо отыскать ребятишек, постараться, чтобы они покинули СССР… – он не хотел связываться с проклятым Монахом:
– Он девочкам не отец, он их никогда в жизни не видел, – напомнил себе Наум Исаакович, – и на нем висит вышка за венгерские дела. Если он сюда приедет, его живым из страны не выпустят. Он мне не нужен, я и без него справлюсь… – он не собирался рассказывать девочкам об их настоящем отце:
– Павел тоже ничего не услышит о предателе Юдине, но парень должен знать, что он наследник древнего рода… – Наум Исаакович наклонился над избитым лицом Чертополоха:
– Мистер Мэдисон, – почти ласково сказал он, – признайтесь, что это за «Г», о котором вы говорили. Это имя или звание?
Эйтингон подумал о Журавлеве:
– Генерал. Ерунда, Михаил честный дурак, никто не стал бы его вербовать. О проклятом Волкове я тоже у него спрашивал, но Чертополох ничего не сказал… – Мэдисон плохо слышал Кепку:
– Надо молчать, – велел себе он, – черт с ним, Пеньковским и остальными русскими, но надо молчать о своих… – он отделался именами и описаниями коллег, которые и так, по подозрению Мэдисона, засветились на русских радарах:
